когда в сон клонит не на шутку, начинаешь четче видеть грани вероятностей. беззлобно и без отчаяния смотришь на себя и вероятное будущее. вот гуськом пробегают упущенные возможности. рядом с их тропой развалилась прокрастинация, утрамбованная ленью, страхом и какой-то херней (чертовы иммигранты из подсознания). чуть поодаль - холм самозакапывающихся талантов, а за ним - обрыв идей, они оттуда сбрасываются, когда не выносят покинутости. роща миллиметровых свай уверенности, растущих вообще рандомно, так же меняющие свою твердость (большая часть лежит на земле как поникший одуванчик). мутный и мелкий омут любви, еле светящийся вулкан ярости, серные болота вины, кустики вдохновения, скалы рациональности… и я, стоящий на склоне горы забвения. смотрю на это всё. и такое презрение, что даже ненависть… и в то же время любовь - стихийная, бесконтрольная, редкая, частично иммигрантская… пока презрение побеждает - его лес простирается во всей линии горизонта.
экзистенциальная проблема давно решена где-то во мне и не мной. только служением людям я смогу исправить если не естество, то отношение к нему. такой песок на весах совести. и все бы ничего, если б не "я ненавижу людей, но они в этом точно не виноваты..."
1
kalanhoe
- я переживала любовь, кажется, дважды в своей жизни. впервые это было в пятилетнем возрасте. тогда я еще была единственным ребенком в семье, все плясали вокруг меня, как пляшут возле новогодней ёлки. и вот как-то раз мама паковала посылку нашим близким родственникам, которые, однако, жили очень далеко. они присылали нам целые ящики с черной икрой и красной рыбой. у них было этого в избытке. а мама в ответ отправляла игрушки и конфеты. так вот в одной из таких посылок была самая прекрасная игрушка из всех, которые я когда либо видела. это был такой большой макет города с красивыми разноцветными домиками, алейками, лужайками, асфальтированными дорогами. в центре городка красовалась ратуша с большими башнями. и через каждую улицу тянулся трамвайные путь. там сбоку была маленькая ручка, ее надо было накрутить по часовой стрелке, тогда трамвайчик, заполненный зверюшками-пассажирами, издавал громкий-громкий звук "ту-ту!" и трогался с места. а еще там была подсветка. если я хотела играть ночью, в темноте, то надо было нажать на кнопку "ночь". тогда по всему городу загорались фонари, появлялся свет в окнах и внутри трамвая. а на некоторых домиках сверкали гирлянды… такой игрушки, наверное, до сих пор во всем свете нет. по крайней мере, для меня.
- у меня тоже была любимая игрушка. только мы были бедные и купить ничего, кроме еды и самой необходимой одежды не могли. но мама у меня удивительная, потому что о нашей нищете я узнал только тогда, когда вырос и сам смог анализировать положение вещей. мою любимую игрушку тоже сделала мама. она уложила меня спать и сказала, что если я крепко - крепко усну, то, когда проснусь, найду под подушкой подарок. как же я тогда пытался уснуть и как же мешало мне мое любопытство! я вертелся, как мне кажется, очень долго, пока не решил взглянуть одним глазком, что же делает мама, дабы успокоится. она у меня очень красивая и у нее было очень много поклонников в молодости. когда она еще была студенткой, грянул сильный мороз, а она ходила на занятия издалека в старом-старом пальто. и тогда юноша, который с ума сходил от любви к ней, продал свои дорогущие часы и купил маме красивую шубу цвета молочного шоколада.
когда я, маленький, затаив дыхание, заглянул в замочную щель, мама сидела и шила при свете настольной лампы. она обрезала подол своей шубы и пошила из него мишку. для меня. других игрушек мне больше не надо было вовсе.
- у меня тоже была любимая игрушка. только мы были бедные и купить ничего, кроме еды и самой необходимой одежды не могли. но мама у меня удивительная, потому что о нашей нищете я узнал только тогда, когда вырос и сам смог анализировать положение вещей. мою любимую игрушку тоже сделала мама. она уложила меня спать и сказала, что если я крепко - крепко усну, то, когда проснусь, найду под подушкой подарок. как же я тогда пытался уснуть и как же мешало мне мое любопытство! я вертелся, как мне кажется, очень долго, пока не решил взглянуть одним глазком, что же делает мама, дабы успокоится. она у меня очень красивая и у нее было очень много поклонников в молодости. когда она еще была студенткой, грянул сильный мороз, а она ходила на занятия издалека в старом-старом пальто. и тогда юноша, который с ума сходил от любви к ней, продал свои дорогущие часы и купил маме красивую шубу цвета молочного шоколада.
когда я, маленький, затаив дыхание, заглянул в замочную щель, мама сидела и шила при свете настольной лампы. она обрезала подол своей шубы и пошила из него мишку. для меня. других игрушек мне больше не надо было вовсе.
getera
Определяемая мера мелочности - проецирование неудовлетворенности собой и нереализованности на третье лицо, привязанное к вам настолько, что им можно манипулировать, вне зависимости от его заслуг и недостатков.
Уровень паразитирования 10/10
Уровень паразитирования 10/10
alaic
Утренние апрельские сумерки. Промозглый ветер бетонных подворотен и узких улиц. Намеки на уличное освещение вдалеке, у более широкого проспекта. Небо в своей бездонной серости светится заревом зарождающейся зари. Такие цвета были у обложек бульварного чтива в начале девяностых - блеклые, напоминающие о несбывшихся мечтах и полуоббморочных грезах. Из блуждания в лабиринте мыслей меня вывели вскрикивания и копошения в темной арке, мимо которой я как раз проходил. Очередной раз я себе сказал, что я не герой. Очередной, потому что каждую неделю слышу, как во дворах кого-то бьют. Иногда приезжают машины скорой, чаще милиция. Возможно, в этот раз я бы так же прошел мимо, задушив в себе дряхлую совесть. После рабочей смены усталость тела разлилась и по внутренним скатам черепа, но из арки донесся хриплый полустон-полувскрик:
- Помоги, твою мать, не дай сдохнуть…
"Это не твое дело. не твое дело. Ты не Рэмбо". И тут такое. Еще голос рассудка древней лягухи бубнил во мне, но усталость уже плавилась в злобу обезьяны. Попытка поскорее уйти была сразу же провалена. В голове осталась только одна мысль - уничтожить. За все прошлые зажмуренные глаза и зажатые уши, за всю отжатую мелочь, за все разбитые на дороге бутылки, за чертову усталость, в конце концов.
Потом глаза меня подвели. Не запомнил ровным счетом ничего: ни сколько их было, ни как выглядели. Лишь чужая боль, стук кости о кость и пьянящая ярость. Потом, когда адреналин повыветрился, а ноги стали слегка подкашиваться, я сел прямо на землю и разглядел на грязном бетоне бомжа. То, что это бомж, я понял потому, что не раз видел его спящим на лавочке и копающимся в баках. Он медленно лег на спину и протянул:
- Фууух… думал, сегодня помру. Не, еще поживем.
- Мог бы и спасибо сказать, - на волне опьянения от победы я желал славы и восхвалений.
- Ага, герой, блять. Если б я не крикнул, ты бы так и прошел мимо. Да и влез ты не меня спасать - а туда же, благодарности ждет. Молодежь…
Я чуть не подскочил от такой обиды. Этот чертов бомжара еще меня учить будет, урод! Но парой секунд спустя пришло зябкое и отрезвляющее осознание, что он прав. Я совсем не герой.
На вид ему было лет сорок, хотя с такой неопрятной щетиной и еле живым светом неба я и себе дал бы не меньше. Левый глаз его основательно заплыл, а из губ сочилась темная кровь. Мои собственные руки едва саднило, но наверняка сбиты костяшки.
- Ладно, неплохо бы отпраздновать победу на поле брани, - сказал бомж, и, кряхтя, поднялся. На нем были комуфляжные толстые штаны, туристические ботинки и отвисший шерстяной свитер. "Дороговато для заросшего бомжары" - сказал внутренний бесплатный аналитик. - Вставай, проклятьем заклейменный, пойдем вымывать адреналин из организма, а то еще натворишь чего.
Мне подобное обращение не понравилось, хоть я и не вспомнил, откуда эти… как их… парафразы, во. Но чувствовал себя я превосходно, усталость сняло как рукой и действительно хотелось сделать что-то этакое. Я быстро поднялся, весь готовность ответить этому неприятному типу, но бомж куда-то ушел.
- Хэй, чего стоишь! - его голос доносился из-за угла ларька.
Ларек вот-вот должен был открыться, но пока окошко было закрыто и лишь тускло светило невостребованными остатками былого сорокаваттного величия. Когда я подошел, мой "соратник" вытряхивал карманы, пересчитывая мятые бумажки и монеты в неверном свете. Недовольно поморщившись, он залез под свитер и извлек оттуда еще пару бумажек. Полная женщина с уже уставшим лицом открыла окошко ларька. Бомж еще раз шевеля губами посчитал что-то про себя и вытянув из ладони монетку, высыпал на прилавок ее содержимое:
- Как обычно и 2 пива, Люд.
- Я мог бы и сам заплатить, - более ворчливо, чем необходимо, сказал я.
- Ну, в какой-то мере и я виноват в твоих ранениях, - сарказм не сходил с его губ, но теперь не казался чем-то обидным.
На прилавок с звонким стуком стали две тощие бутылки дешевого пива и две пачки собачьих консервов.
- Не, мужик, я закусывать этим не буду, хоть ты и угощаешь, - попытался смягчить атмосферу я.
- А тебе никто и не предлагает. Веган, блин, - судя по его нахмурившемуся виду, моя попытка пошутить явно не удалась.
Но через пару минут мы уместились на перилах древнего остова скамейки под лет десять как потухшим фонарем с пивом в руках. Мне было некуда спешить, да и пиво приятно расслабило тело, поэтому я первым прервал тишину:
- Тебя как зовут?
- Степан Петрович, а ты?
- Макс, - вместо рукопожатий мы стукнулись бутылками и снова замолчали, любуясь голубеющим небом.
Поднялся ветер, но облаков не было, и солнце покрасило в ослепительно-розовый далекие высотки и еще более далекие трубы промышленного района.
- Петрович, ты вроде не выглядишь как бомжара и не воняешь, как так ты на лавках живешь?
- Пф, "не воняешь". Знаешь, кто считал мыло критерием цивилованности? Немецкие националисты! У них мыла вдоволь было. Из человеческого жира…
- Степан Петрович, ты чего, не перегибай, я ж о другом. Че ты кипятишься. Я хотел спросить, как ты дошел до такого.
- Хотел бы - спросил. Ходит он вокруг да около. Как-как… Каком к верху! Да только остался у меня в этом мире лишь пес Вилли, да и тот не ходит уже неделю, - на этом месте голос Петровича сорвался, но я сделал вид, что ничего не услышал.
- Так это для него консервы?
- Ага, для него. Балую. Да и сам… Немного. А теперь тихо! - он поднял заплывший глаз в небо.
Я тоже задрал голову - со стороны космодрома стартовала первая ракета. Она быстро поднималась, а ветер нещадно трепал ее белый след, так что получалась маленькая медуза в толще голубого неба.
- Тип двадцать три эл. Я ее спроектировал! - в голосе Петровила сквозила гордость. - Красиво-то как…
Я обернулся, лишь чтобы увидеть, как влажные глаза Петрович подставил ветру и допил остатки пива. Я тоже допил свое и, борясь с уже отяжелевшими веками, проводил взглядом еще две утренние ракеты и самолет. Усталость плавно накатила на меня, но в ее толще плавало полупрозрачным сгустком еще что-то. Я захотел создать нечто, если не такое же грандиозное, то хотя бы красивое. Сна в жизни останется еще меньше… Я повернулся к Петровичу, но его уже не было рядом. Ушел кормить Вилли, видимо. Поплотнее закутавшись в куртку, я поднялся навтречу ветру. Через 10 минут открывается кижный, а меня там уже лет семь дожидается аэродинамика для чайников…
- Помоги, твою мать, не дай сдохнуть…
"Это не твое дело. не твое дело. Ты не Рэмбо". И тут такое. Еще голос рассудка древней лягухи бубнил во мне, но усталость уже плавилась в злобу обезьяны. Попытка поскорее уйти была сразу же провалена. В голове осталась только одна мысль - уничтожить. За все прошлые зажмуренные глаза и зажатые уши, за всю отжатую мелочь, за все разбитые на дороге бутылки, за чертову усталость, в конце концов.
Потом глаза меня подвели. Не запомнил ровным счетом ничего: ни сколько их было, ни как выглядели. Лишь чужая боль, стук кости о кость и пьянящая ярость. Потом, когда адреналин повыветрился, а ноги стали слегка подкашиваться, я сел прямо на землю и разглядел на грязном бетоне бомжа. То, что это бомж, я понял потому, что не раз видел его спящим на лавочке и копающимся в баках. Он медленно лег на спину и протянул:
- Фууух… думал, сегодня помру. Не, еще поживем.
- Мог бы и спасибо сказать, - на волне опьянения от победы я желал славы и восхвалений.
- Ага, герой, блять. Если б я не крикнул, ты бы так и прошел мимо. Да и влез ты не меня спасать - а туда же, благодарности ждет. Молодежь…
Я чуть не подскочил от такой обиды. Этот чертов бомжара еще меня учить будет, урод! Но парой секунд спустя пришло зябкое и отрезвляющее осознание, что он прав. Я совсем не герой.
На вид ему было лет сорок, хотя с такой неопрятной щетиной и еле живым светом неба я и себе дал бы не меньше. Левый глаз его основательно заплыл, а из губ сочилась темная кровь. Мои собственные руки едва саднило, но наверняка сбиты костяшки.
- Ладно, неплохо бы отпраздновать победу на поле брани, - сказал бомж, и, кряхтя, поднялся. На нем были комуфляжные толстые штаны, туристические ботинки и отвисший шерстяной свитер. "Дороговато для заросшего бомжары" - сказал внутренний бесплатный аналитик. - Вставай, проклятьем заклейменный, пойдем вымывать адреналин из организма, а то еще натворишь чего.
Мне подобное обращение не понравилось, хоть я и не вспомнил, откуда эти… как их… парафразы, во. Но чувствовал себя я превосходно, усталость сняло как рукой и действительно хотелось сделать что-то этакое. Я быстро поднялся, весь готовность ответить этому неприятному типу, но бомж куда-то ушел.
- Хэй, чего стоишь! - его голос доносился из-за угла ларька.
Ларек вот-вот должен был открыться, но пока окошко было закрыто и лишь тускло светило невостребованными остатками былого сорокаваттного величия. Когда я подошел, мой "соратник" вытряхивал карманы, пересчитывая мятые бумажки и монеты в неверном свете. Недовольно поморщившись, он залез под свитер и извлек оттуда еще пару бумажек. Полная женщина с уже уставшим лицом открыла окошко ларька. Бомж еще раз шевеля губами посчитал что-то про себя и вытянув из ладони монетку, высыпал на прилавок ее содержимое:
- Как обычно и 2 пива, Люд.
- Я мог бы и сам заплатить, - более ворчливо, чем необходимо, сказал я.
- Ну, в какой-то мере и я виноват в твоих ранениях, - сарказм не сходил с его губ, но теперь не казался чем-то обидным.
На прилавок с звонким стуком стали две тощие бутылки дешевого пива и две пачки собачьих консервов.
- Не, мужик, я закусывать этим не буду, хоть ты и угощаешь, - попытался смягчить атмосферу я.
- А тебе никто и не предлагает. Веган, блин, - судя по его нахмурившемуся виду, моя попытка пошутить явно не удалась.
Но через пару минут мы уместились на перилах древнего остова скамейки под лет десять как потухшим фонарем с пивом в руках. Мне было некуда спешить, да и пиво приятно расслабило тело, поэтому я первым прервал тишину:
- Тебя как зовут?
- Степан Петрович, а ты?
- Макс, - вместо рукопожатий мы стукнулись бутылками и снова замолчали, любуясь голубеющим небом.
Поднялся ветер, но облаков не было, и солнце покрасило в ослепительно-розовый далекие высотки и еще более далекие трубы промышленного района.
- Петрович, ты вроде не выглядишь как бомжара и не воняешь, как так ты на лавках живешь?
- Пф, "не воняешь". Знаешь, кто считал мыло критерием цивилованности? Немецкие националисты! У них мыла вдоволь было. Из человеческого жира…
- Степан Петрович, ты чего, не перегибай, я ж о другом. Че ты кипятишься. Я хотел спросить, как ты дошел до такого.
- Хотел бы - спросил. Ходит он вокруг да около. Как-как… Каком к верху! Да только остался у меня в этом мире лишь пес Вилли, да и тот не ходит уже неделю, - на этом месте голос Петровича сорвался, но я сделал вид, что ничего не услышал.
- Так это для него консервы?
- Ага, для него. Балую. Да и сам… Немного. А теперь тихо! - он поднял заплывший глаз в небо.
Я тоже задрал голову - со стороны космодрома стартовала первая ракета. Она быстро поднималась, а ветер нещадно трепал ее белый след, так что получалась маленькая медуза в толще голубого неба.
- Тип двадцать три эл. Я ее спроектировал! - в голосе Петровила сквозила гордость. - Красиво-то как…
Я обернулся, лишь чтобы увидеть, как влажные глаза Петрович подставил ветру и допил остатки пива. Я тоже допил свое и, борясь с уже отяжелевшими веками, проводил взглядом еще две утренние ракеты и самолет. Усталость плавно накатила на меня, но в ее толще плавало полупрозрачным сгустком еще что-то. Я захотел создать нечто, если не такое же грандиозное, то хотя бы красивое. Сна в жизни останется еще меньше… Я повернулся к Петровичу, но его уже не было рядом. Ушел кормить Вилли, видимо. Поплотнее закутавшись в куртку, я поднялся навтречу ветру. Через 10 минут открывается кижный, а меня там уже лет семь дожидается аэродинамика для чайников…
Appolin
«
С сэром Шурфом Лонли-Локли не ссорятся. Им любуются, как произведением искусства.»
— "Властелин Морморы" Макс Фрай
Raydo
![]()
Небо горело в пожарище оранжевого заката и рваные облака стягивались в одну точку на горизонте.
Он сидел на крутом берегу и всматривался в беспокойную гладь воды. Воздух перед ним слегка подрагивал от небольшого костерка.
Парящие книги, птицами шелестели в небе, а его плечи мерно опускались и подымались, вторя его бесшумному дыханию, а шрамы на спине, когда-то оставленные плетью, походили на оживших разгневанных змей.
Багровая сутана, аккуратно сложенная, покоилась рядом. Ветер нежно перебирал его черные волосы, как и прежде собранные в хвост, что казалось почти пожирают свет.
Не оборачиваясь, он сказал:
- Я ждал тебя. - не дожидаясь ответа, он поднял правую руку и указал ей в горизонт. - Наверное, ты не сможешь увидеть, но попытайся.
Я посмотрел в указанном направлении и вновь посмотрел на Инквизитора. Сделав два шага вперед и остановившись у его плеча, я мельком заглянул в его карие глаза.
Он улыбался одним краешком тонких губ и щурился на солнечный свет.
- Что там? - недоумевающе спросил я.
- Дождь - просто ответил он. - и небесные киты.
- Я ничего не вижу.
Он тяжело вздохнул и одним движением накинул на себя сутану и встал в полный рост.
- Пойдем, я хочу кое-что тебе показать.
Реальность закружилась вокруг разноцветным вихрем, но преимущественно оранжевым.
Мы стояли на спине морского чудовища, что парило средь облаков, в окружении, таких же китов. Они были громадны, размерами с два футбольных стадиона. И я невольно удивился, как я мог их не увидеть. Мы стояли у спинного плавника, верхушка которого, разрубала облака.
- Куда они плывут? - спросил я.
- А ты как думаешь? - он криво усмехнулся и ответил - Домой.
Низкий гул, ревущего кита, волной прошел сквозь меня. Инквизитор кивнул и сказал:
- Киты очень мягкие существа. Их кости мягкие и пористые, в отличие от других млекопитающих. Способность достигать таких размеров, продиктована тем, что его вес поддерживает вода.
-Но мы парим в воздухе.
Инквизитор усмехнулся.
- Тут другие законы. Но вначале киты растут в воде, затем достигая определенного возраста, они могут летать.- Он посмотрел на морскую гладь и кивнул. - Граница двух океанов.
Зрелище было необыкновенным. Кроваво- красные волны, сталкивались с сине-оранжевыми и пенились.
- Это кровь? - спросил я
Инквизитор кивнул и хрипло ответил.
- Кровавое Море. Место, где рождаются и умирают небесные киты. Тысячи аборигенов плывут сюда на своих суденышках. А я сжигаю их.
- Зачем? - спросил я. Он никогда не был добряком, но и не отличался бессмысленной жестокостью.
Инквизитор оскалился, взял меня под руку и спрыгнул со спины кита вниз. Точнее стал медленно парить над кровавой гладью. Что-то привлекло его внимание и мгновение спустя, я понял, что это обломки корабля, дрейфующие на поверхности.
Он хищно рассмеялся и мы ступили на то, что раньше считалось палубой, а затем Инквизитор склонился над водой и зачерпнул рукой кровь. Та сразу зашипела и стала испаряться на его ладони, пока не выкипела вся.
В когтистой руке Инквизитора лежали золотые песчинки.
- Золото! - воскликнул я с придыханием. - Тогда понятно почему, они плывут сюда…
- И встречают здесь меня. - оборвал Инквизитор. - нет ничего проще, чем добыть эту пыль из крови кита. Многие из них осушили бы океан, но им проще убить кита.
- Неужели в них так много золота?
- Да, особенно в легких.
- Поэтому они парят в небе. - задумчиво протянул я.
Инквизитор улыбнулся и встал.
- Обычно люди ищут золото у ручьев, что сходят с гор. Там где есть кварцевый песок, обычно есть и самородки. Они просеивают песок через сито и находят золото. Но это намного честнее и требует гораздо больше усилий, нежели убить кита, который еще не способен взлететь. - Инквизитор вытянул руку перед собой и золото стало жидким, лишь отдельные песчинки остались неподвижны и не стеклись в линии на руке.
- А что это?
- Это кварцевый песок. Из него получают стекло.
- Разве золото не должно плавиться гораздо позже стекла? - я отодвинулся. От Инквизитора тянуло невероятным жаром.
- Стекло требует больших усилий, чем золото, потому и было дороже, чем этот жалкий металл.
Его лицо стало похожим на маску и он вылил раскаленную жидкость на остатки палубы. Она сразу же вспыхнула и он удовлетворенно выдохнул.
Реальность вновь закружилась разноцветным водоворотом и мы вновь плыли на спине кита. Узкая полоска черного дыма тянулась снизу.
- Как красиво. - сказал я глядя вокруг.
- Поэтому я живу здесь.
- Слушай, у меня еще один вопрос. Почему золотая пыль не оседает на дне?
Он рассмеялся.
- Это не вода, Мятежник. Другая плотность. Утонуть в кровавом море невозможно.
- То есть ты не шутил, что ты последнее, что "старатели" встречают на своем пути?
Инквизитор сверкнул глазами и с кривой усмешкой хрипло ответил
- А чтобы сделал бы ты?
Небо горело в пожарище оранжевого заката и рваные облака стягивались в одну точку на горизонте.
Преломления Заката.(R)
getera
мне нравится любовь в том качестве, в котором я сейчас ее получаю;
у нас мало секса, но много заботы друг о друге. не той односторонней заботы, которую женщины в отношениях находят удовлетворительной, а настоящей равноценной, обоюдосторонней заботы, охватывающей все аспекты нашей семейной жизни.
мы совсем не ругаемся, принимая решения по мере компетенции каждого, оспаривая их лишь в случае, если они конфликтуют с интересами одной из сторон;
мы много целуемся и обнимаемся, а все остальное время занимаемся каждый своим. мне перестало быть интересно навязывать ему свои увлечения, стараясь доказать превосходство -. мы проводим совместное время так, как нравится нам обоим, находя компромиссы нисколько не тяготящими.
во мне нет жажды подавлять и бурлить, мне тошно выяснять отношения.
я люблю его тихо и счастливо, перестав проецировать неудовлетворенность собой на мужчину, что однажды простил мне и низость и мелочность, позволив начать все с нуля.
и мне просто быть благодарной
у нас мало секса, но много заботы друг о друге. не той односторонней заботы, которую женщины в отношениях находят удовлетворительной, а настоящей равноценной, обоюдосторонней заботы, охватывающей все аспекты нашей семейной жизни.
мы совсем не ругаемся, принимая решения по мере компетенции каждого, оспаривая их лишь в случае, если они конфликтуют с интересами одной из сторон;
мы много целуемся и обнимаемся, а все остальное время занимаемся каждый своим. мне перестало быть интересно навязывать ему свои увлечения, стараясь доказать превосходство -. мы проводим совместное время так, как нравится нам обоим, находя компромиссы нисколько не тяготящими.
во мне нет жажды подавлять и бурлить, мне тошно выяснять отношения.
я люблю его тихо и счастливо, перестав проецировать неудовлетворенность собой на мужчину, что однажды простил мне и низость и мелочность, позволив начать все с нуля.
и мне просто быть благодарной